В начале сентября в Дагестане произошла очередная серия спецопераций — в Самурском лесу на юге республики, в городах Избербаше и Махачкале — с большим количеством убитых боевиков и потерями в рядах правоохранительных органов. Эти события стали крайне тревожным сигналом о том, что массовое бандподполье в самом неспокойном регионе России стремительно возрождается, вопреки формальному снижению количества терактов в последние три года. Известный российский кавказовед, старший научный сотрудник Центра этнополитических исследований Института этнологии и антропологии РАН Ахмет Ярлыкапов считает, что эта тенденция — явный признак смены тактики запрещенной в России организации ДАИШ.

Если раньше она призывала своих адептов отправляться воевать под ее знаменами в Сирии, то теперь, на фоне ряда успехов международной коалиции в этой стране и правительственных войск, ставка делается на расширение сети экстремистских ячеек за ее пределами. Это создает совершенно новые вызовы для России, пока еще не слишком осознанные во многих регионах, которые входят в группу наибольшего риска. По мнению Ахмета Ярлыкапова, изменение тактики ИГ требует от федерального центра выработки общей доктрины противодействия экстремизму, которая должна быть доведена до субъектов федерации.

— Последние события в Дагестане не слишком совпадают с неоднократными заявлениями властей о том, что количество терактов в республике значительно снизилось и в целом с экстремизмом покончено. Можно ли сейчас говорить о том, что мы видим начало новой волны экстремизма?

— Я бы очень хотел поддержать оптимизм властей, но, судя по объективным данным, это не слишком получается. Конечно, заявления о том, что с экстремизмом в Дагестане покончено, были очевидно поспешными, преждевременными и чисто пропагандистскими. Спад количества терактов действительно имел место, но изначально было понятно, почему это произошло. Еще в 2011 году, когда началась гражданская война в Сирии, отъезд в эту страну был «поставлен на поток» и достиг пика в 2013 году. Затем он начал понемногу снижаться, но до сих пор так и не остановился: уезжать продолжают из разных регионов России. Можно говорить уже о тысячах уехавших, и именно Дагестан дал наибольшее их количество. Конечно, такая смена приоритетов имела эффект — подполье ослабло чисто количественно. Но база экстремистов по-прежнему не ликвидирована, а международные террористические сети сейчас в очередной раз меняют тактику. Вместо того, чтобы концентрировать присутствие в Сирии, они все больше склоняются к тому, чтобы наращивать присутствие экстремистских ячеек в других странах.

— По каким признакам вы делаете такие выводы?

— В частности, в нашей стране об этом свидетельствовало сделанное еще 24 июля прошлого года объявление о создании так называемого «Вилаята Кавказ Исламского государства». Примерно в это же время поступает призыв к симпатизирующим ИГ мусульманам «работать на местах», звучат заявления, что для того, чтобы помочь ИГ, вовсе не обязательно стремиться переехать на территорию Сирии. Это объективная тенденция: они понимают, что после начала широкомасштабного международного вмешательства сохранить прежние позиции в Сирии не удастся, рано или поздно коалиция добьется успеха в наземных операциях, поэтому происходит некоторая переориентация на усиление ячеек по всему миру, чтобы компенсировать территориальные потери на Ближнем Востоке. И здесь не последнее место отводится именно, где была та инфраструктура, которую ИГ переняла у «Имарата Кавказ». Она не была уничтожена полностью, и сейчас экстремистские сети, в частности, в Дагестане понемногу восстанавливаются.

— В последнее время все больше спецопераций проходит на юге Дагестана, где раньше активность бандподполья была невысокой, а в некоторых районах его не было вовсе. С чем, по вашему мнению, это связано?

— Да, очевидно, что произошло явное смещение активности экстремистов на юг республики, хотя трудно сказать однозначно, почему это произошло. Думаю, тут сработал комплекс факторов. С одной стороны, сказались успехи силовиков в других частях Дагестана, где террористическая инфраструктура была серьезно разрушена. Кроме того, на юге Дагестана можно отметить феномен «отложенной» радикализации, ведь сегодня именно южные районы республики находятся в тяжелой экономической ситуации, являясь источником миграции. Кстати, это еще один важный момент — именно в миграции молодежь ускоренно исламизируется и становится восприимчивой к радикальным идеям, и затем эти молодые люди уже налаживают работу в своих родных местах через сети родственников, знакомств и так далее.

— С чем вообще связано то, что у этой гидры постоянно вырастают новые головы? Достоверна ли, на ваш взгляд, официальная версия, что в Дагестане есть очень широкая база пособников потенциальных экстремистов, из которой выходят новые активные участники бандподполья?

— Я не очень согласен с определением «пособники». Те, кого мы называем этим словом, входят в террористические сети часто неосознанно — и в этом состоит вся трагичность ситуации. Во многих случаях в качестве пособничества рассматриваются ситуации, когда человека попросили что-то куда-то подвезти, а оказалось, что он выполнял задание бандподполья, сам об этом не зная, и тем самым оказался вовлечен в сеть. Надо просто понимать, как работают механизмы этих сетей.

Основная проблема заключается в том, что в Дагестане существует очень широкая протестная база как таковая, которую формирует несоответствие между желаемым и действительностью. Это серьезный потенциал для роста экстремизма, которым очень хорошо пользуются вербовщики. Причем эта протестная база не сужается, а возможностей выразить недовольство законным путем все меньше и меньше. Поэтому молодежь все чаще видит выход в крайних формах, окрашенных в псевдоисламские тона, поскольку иных форм выражения нет. Это, кстати, хорошо показала предвыборная ситуация в Дагестане, и все серьезный повод для властей задуматься о том, что на самом деле происходит в республике.

— С другой стороны, есть пример Ингушетии, где еще несколько лет назад шла настоящая война между силовиками и бандподпольем, а теперь из этой республики поступает все меньше новостей о терактах и спецоперациях. Может быть, там просто более эффективно работает власть?

— Вряд ли стоит судить только по спецоперациям и громким терактам, я бы не торопился по этим критериям делать такие выводы. Бандподполье присутствует и в Ингушетии, просто нужно делать поправки на масштаб. Дагестан — это 3 млн человек, а Ингушетия — всего около 0,5 млн, там четыре административных района, один из которых — Джейрахский — слабо заселен. В такой плотно населенной и при этом мононациональной республике, как Ингушетия, проще проводить контртеррористическую работу, чем в полиэтничном, сложном Дагестане.

— Насколько значительный вклад в возрождение экстремистских сетей, по вашему мнению, вносит репрессивная деятельность правоохранительных органов? Можно вспомнить, что боевики, ликвидированные в Избербаше, тоже стояли на учете, но это явно их не остановило. Можно ли утверждать, что действия силовиков подталкивают ситуацию в направлении сценария «действие рождает противодействие»?

— Да, с профучетом есть очевидные перегибы. Постановка на профучет реально осложняет людям жизнь и зачастую приводит к дальнейшей радикализации, особенно молодежи, оказавшейся в этой системе. Проблема, наверное, в самой системе: вместо того, чтобы быть просто профилактической мерой, учет потенциальных экстремистов оборачивается неким репрессивным списком, начинаются какие-то действия в отношении людей, которые находятся на профучете, но ничего плохого не делают. Это вызывает серьезный протест, тем более что система быстро переходит в неправовые практики. В Дагестане и так вопиющая ситуация с коррупцией и экономикой, плюс еще этот фактор. Но в то же время я бы не стал говорить, что силовики однозначно во всем виноваты. У них есть очевидные успехи в борьбе с уже действующими реальными экстремистами, с тем же «Имаратом Кавказ». Одним словом, действия силовиков сложно оценить однозначно отрицательно или положительно. Есть специфика их работы, направленной на снижение террористической угрозы, и эту специфику надо понимать.

— А все ли возможности по профилактике экстремизма использует исполнительная власть? При бывшем главе Дагестана Магомедсаламе Магомедове, кажется, делалось значительно больше для того, чтобы погасить конфликт мирными методами — например, была создана комиссия по адаптации бывших членов бандподполья, начался диалог с умеренными салафитами. Стоит ли нынешним властям Дагестана вернуться к этим методам?

— Да, если сравнивать с тем, что делалось в направлении профилактики экстремизма при Магомедсаламе Магомедове, есть очевидный регресс. У руководства Дагестана по-прежнему есть много возможностей повлиять на ситуацию — действительно, нужно работать в направлении создания механизмов реабилитации, вести непосредственную работу с молодежью. Но пока власти скорее пользуются успехами федеральных силовых структур. Поэтому когда глава Дагестана говорит, что это он сумел сократить количество терактов, это, мягко говоря, не так. Очевидно, что это, с одной стороны, стечение обстоятельств, когда как раз на 2013 год, когда главой Дагестана стал Рамазан Абдулатипов, пришелся пик исхода экстремистов в Сирию, а с другой стороны, заслуга федеральных структур, подавивших «Имарат Кавказ», проведя серию успешных операций против его лидеров.

— Если не брать Дагестан и вообще Северный Кавказ, то какие регионы России сейчас находятся в зоне наибольшего риска расширения экстремистских сетей?

— Эти регионы очевидны и уже звучат в сводках криминальных новостей — это крупные города, столицы, Урал, нефтегазоносный Север. Эти территории очень интересны тем, кто налаживает вербовочные сети. В связи с тем изменением тактики экстремистов, о которой я говорил, этот интерес будет только расти. Я не стал бы драматизировать, но объективно эти процессы идут, поэтому надо знать о них и принимать их во внимание.

— Власти это всегда понимают, или для них это фоновая угроза?

— Мне кажется, очень многое зависит от конкретных регионов — где-то власти это хорошо осознают, пытаются анализировать и разобраться в ситуации, привлекают экспертов. Но регионов в России много, и здесь не хватает некоего интегрального подхода — нужен, грубо говоря, пинок из центра. Должна быть некая общефедеральная политика по профилактике экстремизма, общий внятный подход. К сожалению, в России решение многих проблем происходит именно так: центр должен обозначить свою позицию по той или иной проблеме, чтобы на местах зашевелились. В данном случае — хотя бы попытались оценивать степень экстремистской угрозы и понимать, что происходит. Зачастую у властей даже этого нет. Повторю: даже по самым скромным подсчетам мы потеряли тысячи молодых людей, уехавших в Сирию. Это сигнал о том, что надо задуматься о дальнейшем развитии событий. Для начала должно хотя бы появиться общее понимание происходящего в масштабах всей страны, а затем необходимо выработать меры, которые привели бы к уменьшению этого потока.

— Пытается ли кто-то работать с теми, кто вернулся из Сирии, на более глубоком уровне, чем обвинительные приговоры и большие сроки заключения? Ведь за каждым таким случаем стоит очень сложная мотивация, понять которую невозможно, если не подключать разных специалистов — психологов, социологов, религиоведов, криминалистов.

— Совершенно верно, речь идет именно о комплексе причин, и анализ их до сих пор хромает, очень мало попыток осознать все факторы в совокупности, отойти от каких-то банальных схем типа «ислам — религия мира». То, что ислам — религия мира, понятно без дополнительных объяснений, но из этого никак не вытекает объяснение конкретных случаев с отъездами в Сирию и общее понимание ситуации. Возможности экспертного сообщества сейчас используются очень мало, хотя экспертов надо привлекать активнее и серьезнее.

— Какова, на ваш взгляд, последовательность факторов, способствующих радикализации тех людей, которые еще вчера и не думали о том, что могут оказаться в Сирии или в сети экстремистов?

— Это очень сложный вопрос. Поскольку проблема имеет системный характер, трудно выстраивать какую-то иерархию, что-то ставить на первое место, что-то на второе, либо называть одни факторы главными, а другие второстепенными. Нужно оценивать все факторы в комплексе, и принимать соответствующие системные меры.

— С какими «группами риска» нужно работать прежде всего?

— В первую очередь это молодежь, ищущая свое место в жизни. Еще одна важная группа, о которой не всегда говорят, — мигранты из Средней Азии. Нужно обязательно помнить о том, что многие среднеазиаты, которые оказались в Сирии и Ираке, были завербованы именно в нашей стране и отправились туда с территории России. Кавказцы, находящиеся во внутренней миграции, тоже находятся в группе риска.

— Как меняются технологии вербовки в связи с изменением тактики экстремистов, о которой вы говорили?

— Система вербовки находится в свободном поиске и требует особого внимания, поскольку организация и методы меняются. Одно время говорилось о роли интернета — да, она велика, хотя нужно принимать во внимание и другие каналы распространения информации. Например, ИГ издает журнал «Исток» на русском языке, и если сравнить его первый номер и последний, четвертый, развитие очевидно — с каждым номером они прибавляют, даже русский язык у них становится лучше. Но главное заключается в том, что никогда раньше экстремистские организации не отводили такой роли созданию сети вербовщиков на местах. Тысячи уехавших из России — свидетельство того, что эти сети работают эффективно. И хотя потенциал в значительной мере был выбран в 2013—2014 годах, люди продолжают уезжать. Да, не надо преувеличивать, но и не стоит слушать успокаивающие речи: что вы, всего два-три человека уехало. Масштаб здесь не измеряется в единицах, даже один-два человека, уехавших из одного района — это огромная трагедия, имеющая серьезное воздействие на людей, на молодежь.

— Вы лично общались с родственниками тех, кто уехал? Они говорили, что это было закономерным?

— Да, мне приходилось встречаться с этими людьми, и я ни разу не встречал тех, кто сказал бы, что все это было ожидаемым. Люди в шоке от этого, они не понимают, как такое могло произойти. Это ситуация, когда вдруг что-то щелкнуло — и все. Например, человек поехал в Турцию, якобы отдохнуть — и вдруг он оказывается в Сирии. Люди о многом узнают постфактум, они не знают, что происходило с их родственниками до этого. Может быть, есть и другие примеры, но я не слышал, чтобы это было закономерным.

Николай Проценко

26.09.2016

Источник: eadaily.com