Рассказывают, что багдадскому халифу Абу-Аббасу аль-Мамуну (813 — 833) однажды приснился Аристотель, которому он задал какой-то озаботивший его вопрос. К сожалению, проснувшись, халиф не мог вспомнить ни того, что ему ответил Аристотель, ни даже своего вопроса. Зная, что занимало в то время умы багдадских философов, можно предположить, что халиф поинтересовался у грека, какое государственное устройство можно считать наилучшим. И мы знаем, что должен был ответить Аристотель: различные его формы могут быть хороши, если они предполагают господство добродетели.

Нынешний самозваный халиф ИГИЛ аль-Багдади тоже заявляет, что поставил целью выстроить «государство добродетели». Но в основу её он положил готовность убивать инаковерующих, не испытывая к ним никакой жалости. Аль-Мамун, хоть и не лишённый некоторого, естественного для его времени, жестокосердия, столь тесной связи между кровопусканием и добродетелью не предполагал.

Сегодня наблюдатели чешут головы, размышляя, из каких таких средневековых глубин всплыл на свет Божий этот «провиденциальный монстр», как они называют ИГИЛ. Средневековых глубин я коснусь ниже, но надо признать, что по многим признакам «монстр» — своеобразный дериват западной культуры, какова она есть сегодня.

Любопытно, что возрождение халифата инициировал западный человек, англичанин — знаменитый полковник Т.Э.Лоуренс. В 1916 году, оказавшись по заданию разведки на Аравийском полуострове, он проявил некоторое своеволие, воспламенив арабские племена идеей возрождения халифата в его подлинном, то есть арабском качестве и поднял их на восстание против турок. Конечно, Лоуренс нисколько не изменял пославшей его стране: будущий халифат он мыслил под непрямым управлением Англии (самого себя, возможно, уже видел великим визирем), то есть фактически он стал предтечей неоколониализма; «перебежчиком» его можно считать только по отношению к давным-давно упокоившимся крестоносцам.

Поражения, которые терпели турки на фронтах мировой войны, способствовали тому, что Лоуренс вёл своё живописное войско, как говорится, от победы к победе и в конечном счёте вошёл в Дамаск, который рассчитывал сделать столицей нового халифата. Но в Лондоне сохраняли прежний колониальный нахрап и просто поделили с Парижем земли Благодатного полумесяца: Англии достались Ирак и Палестина, Франции Сирия и Ливан. Лоуренс почёл себя обманутым и демонстративно отказался от высокого ордена Бани, которым был награждён.

Я задержался на фигуре Лоуренса, потому что о нём в эти дни часто вспоминают. Хотя ясно, что и без Лоуренса идея возрождения халифата рано или поздно овладела бы умами арабов. Только уже не в качестве полувассального привеска к западному миру, а в качестве непримиримого его супостата. Хотя и таким он остаётся жёстко к нему привязанным, зеркально повторяющим многие его движения, при том, что, как это и бывает перед зеркалом, правое и левое здесь меняются местами.

Говорят, что рождению ИГИЛа способствовало американское военное вмешательство в дела Ближнего Востока. Это, конечно, так, но здесь сыграл роль и более важный фактор — американская культура в её современном виде, всюду проникающая благодаря новейшим электронным средствам. Этот вид оружия опаснее любого другого.

Реакция игиловцев состояла в решительном противодействии ей и в то же время в усвоении некоторых её уроков. Возьмите такой их атрибут, как исключительная жестокость, весь мир приводящая в состояние шока. Возможно, некоторое отношение к ней имеют гении места — лютейшие из богов древней Месопотамии. Такие, как Молох, со вкусом пожиравший хрустящие кости и нежное мясо человечины, или Ваал, требовавший от своих чтителей, чтобы они собственных детей бросали в огонь. Да и возрождённый игиловцами немилосердный шариат VII века, вобравший тогдашние диковатые обычаи, по нынешним временам куда как жесток. Но должен быть «пришит к делу» и тот культ жестокости, который получил развитие в западных декадентских кругах — от Ницше, призывавшего не стыдиться никаких своих инстинктов, включая самые злые, до Антонена Арто с его «театром жестокости», поставившего целью показывать «ужасные преступления», возрождающие образы древних мифов. Честертон недаром писал ещё в 20-х годах прошлого века: «тайные почитатели Молоха и Ваала среди нас». Положим, игиловцы вряд ли читали Ницше, а имени Арто, наверное, даже и не слышали, но голливудские фильмы они смотрят, а там сколько угодно монстров, теснящихся в плоскости экрана, но готовых при первой возможности войти в жизнь.

А нарочитая демонстрация зверств, которые совершают игиловцы — это откуда? От монголов времён Чингисхана (когда-то вломившихся в Двуречье и тоже оставивших по себе память), которые таким образом пытались запугать неприятеля? Или от западных «продвинутых» мыслителей, вроде Мишеля Фуко, считавшего, что открытое взору, демонстративное насилие по-своему красиво?

Шоу, которые игиловцы устраивают из своих зверств, — вызов, брошенный остальному миру: «Трепещите, идём на вы!» Они мыслят себя только «в мировом масштабе». Уже и сейчас «крепость ИГИЛ» выдвинула далеко вперёд свои «бастионы»: они есть на берегах Большого Сирта (Ливия), в Боснии, в Восточном Хорасане (Афганистан), Йемене и других местах.

Впечатляет остервенелость, с какой руководители ИГИЛа заявляют о своих претензиях. «Мы, — говорит один из них, — завоюем ваш Рим, разобьём ваши кости и обратим в рабство ваших женщин. Если это у нас не получится, это сделают наши дети и внуки…» Для игиловцев, которые «одной ногой» стоят в VII веке, Рим по-прежнему является символом западного мира.

Подобным же образом, умышленно-анахронично, называют они современных западных людей «крестоносцами». Подлинные крестоносцы, если бы они явились с того света, очень удивились бы, узнав, кого сегодня так называют.

У новоявленного халифата сегодня много врагов; говоря библейским языком, он со всех сторон «окружён мечами». Правда, мечи эти не только против него направлены, но и скрещиваются друг с другом. В одной только Сирии насчитывают пять силовых группировок, каждая из которых воюет против всех остальных. «Бедный» дядя Сэм, который, как и повсюду в мире, встревает в здешние дела, вертит головой, пытаясь понять, кого здесь следует поддерживать, кого «сдерживать», а кого бомбить.

В перспективе Ближний Восток ожидает, как говорят, новая тридцатилетняя война. Полагаю, что в этой войне роль внешних сил, не исключая и слабеющих США, будет невелика.

Не совсем лишённые трезвости, руководители ИГИЛа отдают себе отчёт в том, что могут потерпеть военное поражение. Но это их не смущает: они уверены, что даже в случае поражения чёрное знамя халифата подхватят следующие поколения. Дети у них воспитываются в тисках строжайшего шариата и уже с малых лет почти в буквальном смысле «заточены» на войну: каждый призван сделаться «саблей Аллаха». И не просто воинов воспитывают в них, но зверёнышей: на видео показывают, как юные «джихадисты», иногда это дети начального школьного возраста, расстреливают пленных, как отрезают им головы и насаживают их на пики и т. п. Такие вот птенцы оперяются на вылет.

Сила ИГИЛа — в «спящих» его адептах в других странах, которые легко переметнутся на его сторону, коль скоро к этому представится возможность. Даже Эрдоган, президент Турции, страны, входящей в НАТО, однажды заявил, что ИГИЛ ему «ближе, чем Лоуренс Аравийский». Давно умерший Лоуренс здесь — метонимия, замещение понятия «Запад», которого Эрдоган всё-таки не осмелился называть впрямую. И только тогда, когда игиловцы, которые всё равно считают его «предателем», устроили на территории Турции несколько терактов, президент изменил своё к ним отношение. Но в массе турецкого населения, по данным зондирующих опросов, симпатизантов у игиловцев очень много; не без оснований рассчитывают они овладеть Вторым Римом (на пути к Первому Риму) силами самих «опомнившихся» турок. Ещё больше симпатизантов у них среди этнически близких к ним арабов. Это относится, в частности, к Саудовской Аравии, откуда впервые задул «самум» ваххабизма. Саудовские правители, которых игиловцы честят «лицемерами», сотрудничают с Западом и в сугубо приватной обстановке ведут образ жизни, свойственный западным элитам, но в массе населения ИГИЛ не может не вызывать симпатий.

Сколь многие из тех, кого называют умеренными мусульманами, могут «проснуться» и встать в ряды игиловцев, это, конечно, загадка. Издающийся в США журнал «American Thinker» вообще не верит в существование умеренных. «Мусульманские экстремисты, — пишет автор журнала, — хотят отрезать вам голову. Умеренные мусульмане хотят, чтобы экстремисты отрезали вам голову» (www.americanthinker.com/articles/2015/07who_are_the_true_muslims.html). Говорить так обо всех мусульманах значит возводить поклёп на огромную их часть; но верно, что немало среди них тех, кто сами не знают, кем они станут завтра.

Практически все суды и пересуды вокруг ИГИЛа ограничиваются плоскостью политики и экономики, а они в данном случае важны, но отнюдь не первостепенны. Суть происходящего в новоявленном царстве-государстве, как и вообще на Ближнем Востоке, невозможно объяснить, оставаясь в двух измерениях.

На том опасном рубеже, к какому подошёл современный мир, на передний план выходят «последние вопросы» — о смыслах существования, о жизни и смерти. На эти вопросы может ответить только религия; наука на любые вопросы отвечает новыми вопросами — и так будет до тех пор, пока она вообще будет существовать. Ближний Восток показывает сегодня остальному человечеству, что является для него (то есть для всего человечества) самым важным — в этом его МДЭ (международный демонстрационный эффект). Тамошних молодых людей уже трудно заманить в те или иные политические партии, они идентифицируют себя по признаку веры — как сунниты, шииты, алавиты и т. д. Конечно, обнажая оружие друг против друга, они показывают дурной пример, но готовность воевать свидетельствует о силе их убеждений.

Н.А.Бердяев предсказывал, что войны следующего (то есть нынешнего) века будут не столько национально-политическими, сколько духовно-религиозными. Похоже, что его предсказание начинает сбываться.

В Европе (если не считать стран бывшей Югославии) религиозные войны считают делом далёкого прошлого и видят в них преимущественно материал для художественного воображения. О самом, пожалуй, драматическом событии тех времён — Варфоломеевской ночи судят по романам Дюма и Мериме. Что там интереснее всего? Дворцовые интриги в лабиринтах Лувра, любовные приключения, «изысканные» убийства — надушенными перчатками или тонкими флорентийскими ядами и тому подобные вещи. Мимо внимания остаётся высокий, особенно у кальвинистов, накал религиозной веры у большинства участников драмы. «Фанатики» Европе стали не интересны.

Сегодня высокий накал веры демонстрируют ваххабиты, люди «изначальных цветов» (of primary colours), по выражению того же Лоуренса, не признающие никаких полутонов. У современных ваххабитов представление об идеальном, ничем не запятнанном исламе возникло не в последнюю очередь как антитеза разлагающейся культуре Запада, навязывающей своё разложение остальному свету.

Чем богаче, чем роскошнее культура, тем тяжелее запахи, которые она источает при своём разложении. Это то, что сейчас имеет место на Западе. Истаивает объединявшая всех вера, её заменяет мешанина из всякого рода суеверий; исчезает способность по достоинству оценивать собственную историю: возвеличивание ничтожного, хвала презренному становятся нормой; прежнюю дисциплину характеров сменяет капризная разнузданность психики. Не удивительно, что находятся молодые люди, которые, не усмотрев в сердцевине извалявшейся в непотребствах жизни ничего «настоящего», в поисках твёрдых оснований обращаются к ваххабизму.

Положим, сохраняются ещё остатки мягкой человечности, выработанной в Европе на протяжении последних веков. Но и это положительное качество оборачивается отрицательным — слабостью перед лицом наступающей «пустыни». Слабость Европы возбуждает её врагов в исламском мире, предвкушающих её близкий конец.

Удивительные прозрения бывают у поэтов. Два столетия назад Байрон в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» допустил казавшуюся тогда фантастичной возможность того, что

…ваххабит, чей предок, словно тать,

Разграбил усыпальницу Пророка,

Пойдёт пятою Запад попирать.

(Ваххабиты уничтожили и уничтожают надгробия, как якобы пережитки язычества; не пощажён был и мавзолей самого Мухаммеда).

Но игиловские ваххабиты являют собою ещё более зловещую картину, чем это можно было представить одно-два столетия назад. Особенность их мировоззрения в том, что оно имеет резко выраженную апокалиптическую окраску. Напряжённые эсхатологические ожидания вообще редки в истории ислама.

Игиловцы уверены, что живут «на краю времён», и эта уверенность внушена им Западом — не христианами, которые помнят, что Последний день явится нежданным («яко тать в нощи»), а мастерами (и ещё больше подмастерьями) культуры, которые вот уже целое столетие нагнетают атмосферу «агонизма», как её называют критики. «Агонизм» — «борьба в состоянии агонии», но это не борьба за жизнь, а скорее за приближение смерти.

Игиловцы иногда так прямо и пишут на своих постерах: «Да здравствует смерть!» Ждать ли от них милосердия?

Как оборониться от ИГИЛа? Эту непростую задачу сильно облегчает то обстоятельство, что существует на Ближнем Востоке мощный противовес — как в военно-политическом, так и, что особенно важно, в духовно-религиозном смысле — в лице шиитского Ирана.

Сами игиловцы считают Иран врагом номер один. Чему главная причина — расхождения в религиозном плане. Они существовали всегда, эти расхождения, но до открытой вражды между шиитами и суннитами дело доходило редко. Ещё какую-то четверть века назад шииты, составляющие большинство населения Ирака, по зову Саддама Хусейна уходили на войну против единоверческого Ирана. Сегодня единоверие вышло вперёд всего остального: шииты Ирака ощущают себя единой силой с шиитами Ирана. Их противостояние с суннитами обостряется тем фактом, что последние всё больше подпадают под влияние ваххабитов.

Я не буду говорить обо всех догматических расхождениях, существующих между шиитами и ваххабитами; коснусь только тех, которые интересны и важны для немусульман. Ваххабиты живут в VII веке или, во всяком случае, пытаются туда вернуться. (Среди них немало специалистов, владеющих современными технологиями, притом самыми сложными, но мировоззренчески это никак на них не сказывается). Всё, что происходило с тех пор в мире, принципиально не важно и не интересно, если только прямо не вредит делу Аллаха. Жить, как и во времена Мухаммеда, надо строго по шариату, не отклоняясь от него ни на йоту.

Шииты тоже следуют шариату, но для них истина, о которой возвестил Коран, не умещается в его дефинициях. В самом деле, Коран написан скорее художественным языком (как, между прочим и Священное Писание христиан) и невозможно свести его к юридическому документу. А шариат создавался на протяжении длительного времени в основном на основании хадисов, а отнюдь не Корана. Если для ваххабита истина проста, как дважды два, то для шиита она окружена таинственной дымкой, и чтобы вглядеться в неё, надо иметь талантливое сердце (это близко к тому, что есть в христианстве). Считается, что талантливыми сердцами обладают имамы (не путать с Имамом с большой буквы — мистической фигурой, недоступной взору смертного), образующие у шиитов подобие духовенства (у суннитов духовенства нет).

Различия особенно заметны в отношении к истории. Для ваххабитов прожить историю значит пройти из пункта А в пункт Б, ничего на этом пути не растеряв, но ничего и не усвоив; то есть ничего существенно важного. А точка зрения шиитов близка к христианской: история есть «смыслоразвёртывающийся процесс» (прот. Георгий Флоровский); «по ходу» её открываются новые смыслы существования, требующие соответствующих действий. У шиитов есть также острое ощущение истории как трагедии. Оно «завязано» на факте гибели от рук изменников зятя и ближайшего сподвижника Мухаммеда Али ибн Абу Талиба, четвёртого по суннитскому счёту, а по шиитскому — единственного «праведного халифа». Убийство Али, как и его сына Хусейна, любимого внука Мухаммеда, переживается шиитами так, как будто это случилось вчера.

Догматические расхождения способствовали тому, что Иран резко выделился среди других мусульманских стран, особенно тех, где возобладал ваххабизм. Этому способствовали и традиции высокой культуры, издревле сложившиеся в Иране. Одна только классическая поэзия — мировое явление, которое долгое время было недооценено в России по той простой причине, что её не переводили (В.Хлебников, увлёкшийся Низами, читал его по-французски, А. Фет читал по-немецки Хайяма).

Что современный Иран — интересная страна, я понял лет двенадцать назад, когда посещал фестиваль иранских фильмов, показ которых проходил в полупустом зале московского Музея кино. В дальнейшем я укрепился в этом мнении, познакомившись с внушающей доверие литературой. Особенно убедительными мне показались превосходная «Каспийская книга» Василия Голованова (это путевые заметки, значительная часть которых отведена Ирану) и «Отчёт о путешествии в Иран» швейцарского композитора Элиаса Давидсона (Elias Davidsson. Rapport d un voyage en Iran. Zurich. 2015). Оба автора имели возможность близко познакомиться с жизнью современного Ирана.

«Быть иранцем сегодня, — пишет Голованов, — значит быть участником социального проекта, подразумевающего гораздо большую человеческую солидарность, чем востребована сегодня в России, и конечно, большее мужество, чем нужно в расслабленной Европе». Давидсон пишет: «Похоже, что в Иране растёт здоровая молодёжь, которой просто не интересны алкоголь, наркотики, разврат; и не забыта такая вещь, как стыдливость — причём не только у женщин, но и у мужчин». О том же — Голованов: «Одна из побед исламской революции — здоровая молодёжь. Может быть — самая главная победа». Здоровая молодёжь — обещание здорового будущего для страны.

Хотя, в чём заключается главная победа исламской революции, я бы сказал иначе: в стране достигнуто определённое равновесие между религиозностью и светскостью — давно утраченное в Европе (а все высшие её достижения относятся ко времени, когда оно было) и не восстановленное в России. Быть может, Иран — единственная в мире страна, где такое равновесие сегодня существует.

Но чтобы достигнуть его, Ирану пришлось пройти через перевес религиозности. И через полноправие шариата в том виде, в каком он функционировал ещё столетие назад. Включающем жестокие казни, такие, как забрасывание камнями полузакопанного в землю человека, повешение и обезглавливание. Они случаются и сегодня, но уже крайне редко, на видео не записываются и публике не демонстрируются. В первые годы исламской революции на улицах свирепствовала полиция нравов, строго следившая, кто во что одет и калечившая куклу Барби, где бы она её ни находила. Но сейчас уже вызрел общественный вкус, поощривший женщин к уходу от бурки и никаба с узкой прорезью для глаз к хиджабу, оставляющему полностью открытыми лица, или даже лёгкому платочку, прикрывающему волосы; и от однообразных чёрных хитонов (или как они там называются) к более светлым и пёстрым одеяниям.

Что ещё показательно: в Иране не просто терпимо, но, как правило, дружелюбно относятся к исповедующим другие религии — христианам, зороастрийцам, иудеям. (Враждебное отношение к Израилю не распространяется на отдельно взятых евреев; кстати, упомянутый выше Давидсон, которому столь многое в Иране понравилось — еврей по крови).

Для нас особенно важно, что суфизм, которому традиционно привержено большинство мусульман России, находится в определённом родстве с шиизмом. Не случайно суфизм «пошёл есть» из города Куф — исторического центра шиизма. Изначально суфии, как и шииты, отдавая должное шариату, искали, сверх того, встречи с «живым Богом», только шииты обращались при этом к посредничеству имама, а суфии — местного шейха. Со временем суфизм спустился с мистических высот, но сохранил крепкую привязанность к своим местным святым; и во всяком случае, духу пустыни, который источает ваххабизм, он остаётся глубоко чужд.

Нам нужен своего рода «золотой петушок», который не только сигнализировал бы о приближении вражеской рати, но и улавливал бы веяния, которые так или иначе могли бы сослужить нам пользу. Сегодня такие веяния приходят, в частности, с Ближнего Востока.

В символическом выражении Ближний Восток сегодня — это двуликий Янус, у которого общий затылок — Коран, а лица смотрят в разные стороны. Одно лицо — это ваххабит, у которого один глаз, другое — шиит, который смотрит двумя глазами и, следовательно, видит мир «объёмным», в пространстве и во времени, и потому способен принимать творческие решения на пути истории. Это, конечно, не значит, что христианину есть чему поучиться у шиита религиозно. Бог мусульман, какого бы толка они ни придерживались, остаётся «сокрытым в Самом себе», по выражению В.Лосского, скрывающим глубины Своей природы. А Бог, пославший на землю Сына, вступает в более интимный контакт с человечеством. Но указанное преимущество (конечно, оно является таковым с точки зрения христианина) было у христиан всегда, а между тем, в продолжение нескольких столетий (конец I — начало II тысячелетия хр. эры) мусульмане уходили далеко вперёд культурно. Кто знает, не готовит ли сейчас шиитский мир новый культурный рывок? В тот раз он выразился в расцвете поэтического творчества и в успехах наук; не найдёт ли он сейчас какое-то другое выражение?

Во всяком случае, за возникшим здесь противостоянием надо внимательно следить: похоже, что эпицентр мировой истории возвращается в древнюю «колыбель религий». Отсюда исходят силовые линии, по которым начинает перемещаться остальной мир.

Юрий Каграманов

02.10.2015

Источник: svpressa.ru

Tweet