Французский политолог-востоковед и крупный исламовед Оливье Руа написал колонку в газете Le Monde о современной коллективной паранойе.
То, что испытала вся Франция после бойни в редакции «Шарли Эбдо», – не просто ужас, не просто солидарность, а некий особый социальный опыт. Так же, как сам теракт – не просто преступление, а политическое событие; не потому, что это самое кровавое убийство, совершенное во Франции с 1961 года, и не потому, что это покушение на свободу слова и прессы (такие покушения совершались, совершаются и будут совершаться под разными знаменами, а свободе слова грозило и впредь будет грозить многое другое), но потому, что это событие превращает предмет интеллектуальной дискуссии в насущно важный вопрос, ибо задуматься о связи ислама и насилия значит задуматься о месте мусульман во Франции.
Важность этого вопроса в том, что он касается целостности французского общества: одни считают, что для нее представляет угрозу многочисленность мусульманского населения, которая перестала быть просто демографическим фактом (сегодня такой взгляд преобладает); другие видят такую угрозу в исламофобии, усиливающейся из-за действий кучки террористов (антирасистский вариант опасений за «жизнь в содружестве»: страшнее всего нарастание остракизма по отношению к мусульманскому населению Франции).
Повиновение* с обратным знаком
Речь идет не столько о физической безопасности (эта проблема решается без особых сложностей, не надо преувеличивать и называть произошедшее «французским 11 сентября»), сколько о мусульманском присутствии во Франции вообще. Об этом говорилось и до покушения в «Шарли Эбдо», но чаще всего в разных политических контекстах, будь то популистская игра на обывательских предрассудках против иммигрантов, преувеличенные страхи правых консерваторов за цивилизационную идентичность, которая, как они считают, определяется, прежде всего, христианством, или же религиофобия левых, поборников светских принципов общественного устройства, – принципов, которые тоже превратились в растяжимый критерий идентичности национальной, и которые используются Национальным фронтом (НФ – ультраправая националистическая партия во Франции. – Открытая Россия) в своих целях.
Теперь же настороженное отношение к исламу и французским мусульманам стало общим местом, утратило ярко политическую окраску, вышло за рамки идеологий, а потому его уже не преодолеть, взывая к морали или к чувству ответственности (то есть антирасистскими доводами или расплывчатыми, а потому неубедительными призывами к содружеству). Суждения, раньше характерные для НФ, ныне спонтанно повторяют все подряд, так что вряд ли имеет смысл доискиваться, чья тут вина. Люди высказываются без стеснения, и в результате перед нами любопытный феномен: с одной стороны, исламофобия утвердилась даже в сознании приличных людей, с другой – у каждого француза есть в друзьях свой хороший и порядочный мусульманин.
Говоря несколько упрощенно (а упрощения нынче на каждом шагу), в обществе бытуют две точки зрения. Преобладающая (отвергающая «политкорректность», но на деле сама превратившаяся в единственную, так сказать, «политкорректную»), согласно которой терроризм является квинтэссенцией «истинного» ислама, ведущего к отрицанию всего, что от него отличается, главенству жестких (шариатских) норм и воинствующему джихадизму, пусть даже такое мировоззрение выбирается скорее из-за отсутствия других или под влиянием чувства ущемленности, чем по убеждению в обладании истиной.
То есть получается, что каждый мусульманин, даже самых умеренных взглядов, якобы несет в подсознании некую кораническую матрицу, враждебную всякой ассимиляции, если, конечно, он не заявляет публично, вслух о своей приверженности этакому либеральному исламу, благосклонному к гей-культуре и к феминизму, и лучше всего, чтобы он сделал это в телеэфире, отражая яростные нападки враждебно настроенного журналиста, которого легко уличить в симпатии к влиятельным поборникам «христианства». При этом требуются все новые доказательства подобного повиновения («Почему вы, мусульмане, не осуждаете терроризм?»). Повиновение с обратным знаком, выдуманное Мишелем Уэльбеком, видимо, представляет собой зеркальное отражение этой ситуации.
Вторую точку зрения – я бы назвал ее «исламо-прогрессистской» – разделяет малозаметное меньшинство, к которому относится какое-то количество верующих и не очень мусульман и все антирасистское движение. «Not in my name» – «не от моего имени». Ислам террористов – не мой ислам и вообще не ислам, потому что подлинный ислам – это мирная, терпимая религия (что, впрочем, небесспорно для многих атеистов мусульманского происхождения, колеблющихся между проклятиями фундаментализму и тоской по «андалузскому» исламу, которого в действительности никогда не было). Корень зла – исламофобия и неприятие мусульман – то и другое может объяснить, не оправдывая, радикализацию молодежи. Присоединяя свой голос к хору, прославляющему единство нации, антирасисты добавляют свой обертон: не надо возлагать вину на мусульман.
Сопоставление этих точек зрения ведет в тупик. Чтобы выйти из него, нужно сначала принять во внимание несколько упрямых фактов, которые общество предпочитает не замечать,
– а они говорят о том, что, во-первых, молодые радикалы вовсе не выражают настроение «униженного» мусульманского населения и не являются его авангардом, а во-вторых, во Франции нет никакого «мусульманского сообщества».
Опираясь на миф о воображаемом мусульманском кодексе (первоначальной «умме»), молодые радикалы совершенно оторвались как от ислама, исповедуемого их родителями, так и от реальных мусульманских культур. Они изобрели свой ислам и противопоставляют его Западу, будучи сами уроженцами периферийных областей исламского мира (то есть, собственно, с Запада: Бельгия поставляет Исламскому государству в сто раз больше бойцов, чем Египет, относительно количества проживающих в этих странах мусульман), усвоили западный опыт коммуникационных технологий, театральности и насилия, демонстрируют разрыв поколений (в наше время родители вызывают полицию, если дети отправляются в Сирию). Они не входят в местные религиозные общины (не посещают близлежащие мечети), а набираются радикализма самостоятельно, в интернете; стремятся к глобальному джихаду, но не интересуются конкретными болевыми точками мусульманского мира (например, палестинской проблемой). Словом, их деятельность направлена не на исламизацию обществ, в которых они живут, а на воплощение в жизнь собственных болезненных фантазий («Я отомстил за пророка!» – заявил один из убийц журналистов «Шарли Эбдо»). Значительная доля новообращенных среди радикалов (по данным французской полиции, они составляют 22% добровольцев ИГИЛ) – доказательство того, что радикализация затрагивает, главным образом, маргинальную часть молодежи, а не костяк мусульманского населения.
Расхожие мнения
Вопреки расхожему мнению, факты свидетельствуют о том, что французские мусульмане гораздо сильнее интегрированы в общество, чем принято думать. Среди жертв всех «исламистских» терактов последнего времени всегда оказывается хотя бы один мусульманин из служб охраны порядка: так, в 2012 году в Тулузе Мохаммед Мера убил французского военнослужащего Имада Ибн Зиатена, а во время нападения на «Шарли Эбдо» погиб бригадир полиции Ахмед Мерабе, пытавшийся остановить нападавших. Но их пример считается не правилом, а исключением: «настоящие» мусульмане – это террористы, а все остальные – исключения. Однако статистика утверждает обратное: во французской армии, полиции и жандармерии мусульман больше, чем в сетях «Аль-Каиды», не говоря уже о разных административных органах, медицине, адвокатуре или образовании.
Еще одно расхожее мнение: будто бы мусульмане не осуждают терроризм. Но интернет полон такими осуждениями и фетвами против терроризма. Факты опровергают мнение о радикализации исламского населения, почему же их не слышат? Почему обращают внимание только на радикализацию, хотя она явно маргинальна? Потому что мусульманское население рассматривают как некое сплоченное сообщество, а потом его же упрекают в том, что оно себя не проявляет как таковое. То есть считается, что у мусульман слишком силен общинный дух, и это плохо, но в то же время от них требуют, чтобы они выступали против терроризма именно как сообщество. Налицо, что называется, двойное принуждение: будьте тем, чем я прошу вас не быть.
А как услышать ответ на принуждение?
В локальном масштабе, на уровне городских кварталов, действительно наблюдается некоторая общинная сплоченность, но ее нет в масштабе страны. Французские мусульмане никогда не обнаруживали желания создать какие-нибудь свои представительства или, еще того меньше, свое мусульманское лобби. Нет и намека на какую бы то ни было мусульманскую партию (как это ни прискорбно для Уэльбека, которого, впрочем, извиняет право на художественный вымысел); политики мусульманского происхождения рассеяны по всему спектру политических сил Франции (включая ультраправых).
У мусульман нет общих предпочтений на выборах (в чем, к своему неудовольствию, убедились социалисты). Нет разветвленной сети мусульманских религиозных школ (на всю Францию не наберется и десятка), мусульмане не выходят толпами на улицу (ни одна демонстрация в защиту каких-либо исламских интересов не насчитывала более нескольких сотен участников), крупных мечетей и то не много (а те, что имеются, почти всегда финансируются извне), вместо этого – множество маленьких приходских храмов. Если какие-то усилия объединить мусульман в сообщество и предпринимаются, то не отдельными гражданами, а государством, не снизу, а сверху. Организации, претендующие на право представлять мусульман, от Французского исламского совета до Великой мечети Парижа, постоянно поддерживаются французским или иностранными правительствами, но не имеют ощутимого авторитета среди самих мусульман. Иначе говоря, мусульманское «сообщество» страдает типично галльским индивидуализмом и не подчиняется бонапартистским тенденциям элит. И это хорошая новость.
Однако же разговоры о пресловутом мусульманском сообществе не прекращаются как среди правых, так и среди левых, одни обвиняют его в нежелании как следует интегрироваться, другие выставляют его жертвой исламофобии.
Обе полярные точки зрения основаны на одном и том же представлении о мнимом мусульманском сообществе. Но никакого мусульманского сообщества нет, есть только мусульманское население.
Принятие этой простой реальности уже было бы недурным противоядием от сегодняшней и завтрашней истерии.
*«Повиновение» (Soumission) – название только что вышедшего в свет романа Мишеля Уэльбека, где показана Франция 2022 года под властью мусульманской партии.
Профессор Оливье Руа, всемирно признанный специалист по исламу, автор нескольких крупных монографий
Перевод Натальи Мавлевич.
Оригинал статьи: Оливье Руа, «Страх перед несуществующим сообществом», Le Monde, 9 января 2015 года
"Для Франции ислам не представляет какой-то особой проблемы..."
Опубликовано в журнале «Иностранная литература» 2006, №9
Вопрос. В своей книге «Секуляризация и ислам» выпишете о возникшей тенденции «эссенциализировать» ислам. Какое значение вы вкладываете в это понятие?
Оливье Руа. Эссенциализировать ислам - значит свести его к неизменной величине, с помощью которой можно объяснить все что угодно. Во-первых, дать исчерпывающее и окончательное определение исламу (как правило, буквалистское и консервативное), чтобы затем (и это главная цель) объяснять любые неоднозначные поступки людей с мусульманскими корнями как механическое следствие принадлежности к исламу. Можно, например, заявить: «Ислам не отделяет религию от политики, значит, мусульмане не способны к восприятию демократии и секуляризма», или: «Молодые люди, живущие в предместьях, являются сторонниками мачизма, потому что ислам ставит мужчин выше женщин».
В. Каковы, на ваш взгляд, сегодняшние последствия подобной «эссенциализации»?
О. Р. Происходит смазывание самых сложных проблем, в том числе социальных и политических («мачизм» живущей в наших пригородах молодежи ничем не отличается от мачизма обитателей «черных» кварталов в США, а также бритоголовых в России или немецких скинхедов и не имеет ничего общего с исламом). Непредвиденный эффект «эссенциализации» проявляется в попытке искать в исламе причину протестного поведения молодежи, в то время как ей попросту нравится делать то, что пугает «буржуа». В более общем плане «эссенциализация»есть не что иное, как попытка все объяснять через ислам, формируя таким образом отрицательное отношение к «мусульманскому сообществу», в которое включают любого этнического мусульманина независимо от того, верующий он или нет, причисляет сам себя к этому сообществу или не причисляет. А поскольку общий знаменатель для сего воображаемого сообщества выводится, как правило, из постулатов консервативного и фундаменталистского ислама, это позволяет утверждать, что мусульмане смогут адаптироваться как в современном мире вообще, так и в Европе в частности, только если адаптируют и реформируют свою религию. Коротко говоря, мусульмане могут интегрироваться в общество лишь при условии реформы ислама.
В. Вы утверждаете, что «проблемы возникают из-за природы сообществ, а не из-за общинного фактора как такового». Полагаете ли вы, что проблему эту может объяснить единственно демографический масштаб «мусульманского коммунотаризма»?
О. Р. Демографический фактор безусловно играет определенную роль. Но «мусульманский коммунотаризм» внешне представляет проблему более серьезную, чем, скажем, еврейский, в первую очередь потому, что основная масса мусульман в нашей стране - это эмигранты. Говоря «араб», как правило подразумевают «мусульманин». А между тем следует проводить четкую границу между этнической и религиозной принадлежностью - как в юридическом, так и в мировоззренческом плане, - хотя статистика показывает, что они безусловно тесно связаны между собой (большинство французов-мусульман - выходцы из среды иммигрантов). Ислам не должен использоваться как инструмент при анализе социальных проблем, нельзя рассматривать проблему пригородов через призму ислама и наоборот. Предполагается, что Республика должна игнорировать этническое происхождение граждан; мало того, следуя принципам светского государства, она не признает официальным ни одно из вероисповеданий, но ей не чужды религии, особенно католицизм, что и было продемонстрировано в дни скорби по усопшему Папе Римскому Иоанну-Павлу II. Сегодня постоянно смешивают понятия «этническое происхождение» и «религиозная принадлежность». Такой подход вполне традиционен для части правых, заявляющих о том, что самобытность Европы коренится в христианских устоях. Но сейчас появилась новая тенденция, которая не может не вызвать беспокойства: все большее число людей, считающих себя «левыми», позволяют себе дискриминационные высказывания в адрес ислама, прикрываясь насущной потребностью защитить светский характер французского государства. На самом же деле критика ислама как религии позволяет многим политикам, в том числе и левым, вернуться к антииммиграционным лозунгам, исключив из них фактор «расовой принадлежности». Вместо того чтобы клеймить иммигрантов или арабов, речь ведут о «мусульманах», хотя, конечно же, имеют в виду одну и ту же часть населения страны.
В. Вы говорите о «секуляризме с изменяемой геометрией» в связи с тем, что Министерство внутренних дел создает Французский совет по делам мусульманского вероисповедания (ФСМВ), нарушая тем самым закон 1905 года, гласящий, что государство не вмешивается во внутренние дела конфессий. Вы указываете также на возникшую тенденцию идеологизировать понятие секуляризации. Какими, на ваш взгляд, могут быть последствия этого явления?
О. Р. Закон 1905 года, в котором, кстати, слова «светский характер» отсутствуют, регламентирует отношения государства и религий (если говорить точнее - вероисповеданий, что подразумевает отправление культа, а не религиозные догматы) на основе их разделения. Это означает, что светскость - просто юридическое понятие, но не философия и уж тем более не система ценностей. Сегодня же этот закон нарушается с двух концов: государство либо открыто вмешивается в дела религий, либо объявляет секуляризм совокупностью ценностей, которые должны разделять все граждане во имя создания республиканского консенсуса. Разговор идет то о максимально широкой секуляризации (освобождение общественной сферы из-под влияния религии), то о вмешательстве государства в религиозную сферу (создание ФСМВ, требования реформировать некоторые догматы). Необходимо сделать выбор: либо мы придерживаемся сугубо юридического принципа секулярности (то есть разделения), либо склоняемся к диктаторскому папизму (государство самочинно принимает решения в религиозной области, а секулярность превращается в род официальной идеологии).
Совершенно очевидно, что республиканская светская власть вынашивает воистину наполеоновские планы вмешательства в религиозную сферу жизни. Суть проблемы заключается в том, что сегодня такое вмешательство нацелено почти исключительно на ислам, хотя догматы всех главных монотеистических религий по определению вступают в противоречие с законами Республики (это касается, например, абортов или места женщины в обществе).
Следует добавить, что «республиканский консенсус» становится не более чем мифом, стоит попытаться распространить его на ценности: неверующие, коммунисты, демократы, католики и т.д. на протяжении всего республиканского периода французской истории могли исповедовать разные, и даже антагонистические, ценности. Консенсус должен касаться правил игры (выборы, соблюдение законов и государственных установлений), но не ценностей и не норм. В этом смысле ислам не представляет какой-то особой проблемы: проблему создает деяние, а не та или другая религия.
В. Вы упоминаете исследования некоторых авторов, которые берутся утверждать, что положение женщины в «национальных кварталах» - нечто среднее «между подчинением и бесправием», и женщины ждут закона, который их освободит. Вы иначе смотрите на реальность. Что вы понимаете под «освобождениемпо доверенности»?
О. Р. На протяжении последних двадцати лет на Западе наблюдается очевидный отход от идеалов «освобождения» и особенно от идеи женской эмансипации. Эта тенденция идет рука об руку с подъемом правохристианского движения в США и ужесточением позиции Католической Церкви в вопросах расширения роли женщин как во внутрицерковных делах, так и в жизни общества. Многие феминистки, обеспокоенные этим откатом, склонны видеть в девушках из пригорода одновременно современных жертв общественного неравенства и новых активисток движения. Но те же самые феминистки, как и большинство людей, считающих пригороды «потерянными для Республики территориями», подходят к проблеме догматически, часто даже карикатурно (пригороды, дескать, это только символ «притеснения» женщин и «издевательства» над ними). Увы, как это нередко случается с другими проблемами, вырывая из общего социального контекста вопрос о фактической, реальной дискриминации женщин, мы отвечаем на него гневными инвективами в средствах массовой информации и ждем, что ситуацию изменит карательное законодательство - за отсутствием настоящей социальной политики. Мы позволяем создавать гетто, а потом разоблачаем эти самые гетто и их обитателей. Между тем, если браки по принуждению и существуют, то матримониальные обычаи в целом намного сложнее и соответствуют правилам тех групп (семейных, земляческих), с которыми могут идентифицировать себя девушки. Совершенно правильно требование уравнять возраст вступления в брак для мужчин и женщин и проверять, действительно ли невеста добровольно дала согласие выйти замуж, но недопустимо ставить под сомнение законность любого эндогамного (с социологической точки зрения) брака (например, между двоюродными братьями и сестрами или односельчанами).
Любое движение – например, «Не шлюхи, но и не рабыни» (оно возникло действительно спонтанно) - рискует попасть под контроль добропорядочных парижан (как это случилось с «SOS расизм») и утратить связь с реальностью.
В. В одном из примечаний к вашей книге вы описываете карикатуру, на которой мусульманин стоит, повернувшись спиной кРеспублике. Вы подчеркиваете двусмысленный характер картинки и пишете, что она слишком напоминает антисемитские карикатуры 30-х годов. Ссылаясь на точку зрения некоторых авторов, вы говорите о тенденции развития «нового представленияо якобы опасныхклассах, подобного тому, которое породил XIX век».
О. Р. У этой проблемы существует два разных аспекта. С одной стороны, меня поражает, что к мусульманам приклеивают те самые ярлыки, которые в 30-х годах часто использовались против евреев (они, дескать, не поддаются ассимиляции, живут диаспорой, предпочитают свою веру идеалам Республики); такова суть книги Орианы Фалаччи. Некоторые карикатуры впрямую свидетельствуют именно о таком отношении. С другой стороны, при обсуждении проблемы пригородов на ином уровне возникает весьма распространенный в XIX веке мотив: мысль о том, что в рабочих кварталах растет число пролетариев, не посещающих церковь и порождающих новые формы преступности, вызывала у правящих классов массовый психоз. Идея о том, что контроль над некоторой частью городского пространства может перейти к непонятной властям и принципиально «иной» группе населения, является константой современного городского мифа и скрывает за собой неспособность общества найти адекватный выход: оно либо осуждает «коммунотаризм», либо надеется, что проблемы пригородов разрешатся сами собой благодаря экономическим мерам, то есть повышению уровня жизни. Третьего, как говорится, не дано - особенно после провала так называемой «городской политики».
В. Можно ли, по вашему мнению, говорить о кризисе идентичности, одним из симптомов которого является защита светского характера государства?
О. Р. Спор о том, что считается сутью французской самобытности, то есть о светском характере государства, происходит в тот момент, когда намечается новый подход к проблеме самобытности в связи с европейской интеграцией. Мы цепляемся за мнимый консенсус в вопросе о республиканских и национальных ценностях, которые якобы расшатываются снизу, в предместьях и школах. Существует странное совпадение между двумя историческими явлениями, не имеющими между собой ни малейшей причинной связи: я говорю о начавшемся в 1954 году строительстве общеевропейского дома, и политическое значение такого строительства (отказ от национального суверенитета) было по-настоящему оцененно только в 1992-м, после подписания Маастрихтского договора, и о трудовой - преимущественно мусульманской - иммиграции, чей религиозный аспект впервые встал на повестку дня в 1989-м, во время первого «дела о хиджабах» (в том же 1989-м возникло и «дело Рушди»). Отнюдь не случайно лагерь тех, кто сказал «нет» общеевропейской конституции, объединил ярых борцов за «светскость», сторонников суверенитета, ультраправых противников иммиграции и значительное число христиан. Та же самая коалиция высказывает сомнение (используется, конечно, несхожая риторика!) в совместимости ислама и национальных «ценностей» (по-разному понимая эти самые ценности). По существу, не ислам является причиной кризиса французской модели государства, он всего лишь зеркало, в которое смотрится сегодня общество. Через ислам Франция переживает кризис своей идентичности.